Неточные совпадения
Один из них, например, вот этот, что имеет толстое лицо…
не вспомню его фамилии, никак
не может обойтись без того, чтобы, взошедши на кафедру,
не сделать гримасу, вот этак (делает гримасу),и потом начнет рукою из-под галстука утюжить
свою бороду.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь
свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще
не было, что может все сделать, все, все, все!
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь по
своей части, а я отправлюсь сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться,
не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и руки по швам.)
Не смею более беспокоить
своим присутствием.
Не будет ли какого приказанья?
— Анна Андреевна именно ожидала хорошей партии для
своей дочери, а вот теперь такая судьба: именно так сделалось, как она хотела», — и так, право, обрадовалась, что
не могла говорить.
Да сказать Держиморде, чтобы
не слишком давал воли кулакам
своим; он, для порядка, всем ставит фонари под глазами — и правому и виноватому.
Анна Андреевна. Помилуйте, я никак
не смею принять на
свой счет… Я думаю, вам после столицы вояжировка показалась очень неприятною.
Да распрямиться дедушка
Не мог: ему уж стукнуло,
По сказкам, сто годов,
Дед жил в особой горнице,
Семейки недолюбливал,
В
свой угол
не пускал...
Ой! ночка, ночка пьяная!
Не светлая, а звездная,
Не жаркая, а с ласковым
Весенним ветерком!
И нашим добрым молодцам
Ты даром
не прошла!
Сгрустнулось им по женушкам,
Оно и правда: с женушкой
Теперь бы веселей!
Иван кричит: «Я спать хочу»,
А Марьюшка: — И я с тобой! —
Иван кричит: «Постель узка»,
А Марьюшка: — Уляжемся! —
Иван кричит: «Ой, холодно»,
А Марьюшка: — Угреемся! —
Как вспомнили ту песенку,
Без слова — согласилися
Ларец
свой попытать.
И точно: час без малого
Последыш говорил!
Язык его
не слушался:
Старик слюною брызгался,
Шипел! И так расстроился,
Что правый глаз задергало,
А левый вдруг расширился
И — круглый, как у филина, —
Вертелся колесом.
Права
свои дворянские,
Веками освященные,
Заслуги, имя древнее
Помещик поминал,
Царевым гневом, Божиим
Грозил крестьянам, ежели
Взбунтуются они,
И накрепко приказывал,
Чтоб пустяков
не думала,
Не баловалась вотчина,
А слушалась господ!
А нам земля осталася…
Ой ты, земля помещичья!
Ты нам
не мать, а мачеха
Теперь… «А кто велел? —
Кричат писаки праздные, —
Так вымогать, насиловать
Кормилицу
свою!»
А я скажу: — А кто же ждал? —
Ох! эти проповедники!
Кричат: «Довольно барствовать!
Проснись, помещик заспанный!
Вставай! — учись! трудись...
Потом
свою вахлацкую,
Родную, хором грянули,
Протяжную, печальную,
Иных покамест нет.
Не диво ли? широкая
Сторонка Русь крещеная,
Народу в ней тьма тём,
А ни в одной-то душеньке
Спокон веков до нашего
Не загорелась песенка
Веселая и ясная,
Как вёдреный денек.
Не дивно ли?
не страшно ли?
О время, время новое!
Ты тоже в песне скажешься,
Но как?.. Душа народная!
Воссмейся ж наконец!
С утра встречались странникам
Все больше люди малые:
Свой брат крестьянин-лапотник,
Мастеровые, нищие,
Солдаты, ямщики.
У нищих, у солдатиков
Не спрашивали странники,
Как им — легко ли, трудно ли
Живется на Руси?
Солдаты шилом бреются,
Солдаты дымом греются —
Какое счастье тут?..
И правда, что
не голосом —
Нутром —
свою «Голодную»
Пропели вахлаки.
Имею повеление объехать здешний округ; а притом, из собственного подвига сердца моего,
не оставляю замечать тех злонравных невежд, которые, имея над людьми
своими полную власть, употребляют ее во зло бесчеловечно.
Милон. Душа благородная!.. Нет…
не могу скрывать более моего сердечного чувства… Нет. Добродетель твоя извлекает силою
своею все таинство души моей. Если мое сердце добродетельно, если стоит оно быть счастливо, от тебя зависит сделать его счастье. Я полагаю его в том, чтоб иметь женою любезную племянницу вашу. Взаимная наша склонность…
Г-жа Простакова (увидя Кутейкина и Цыфиркина). Вот и учители! Митрофанушка мой ни днем, ни ночью покою
не имеет.
Свое дитя хвалить дурно, а куда
не бессчастна будет та, которую приведет Бог быть его женою.
Г-жа Простакова. Простил! Ах, батюшка!.. Ну! Теперь-то дам я зорю канальям
своим людям. Теперь-то я всех переберу поодиночке. Теперь-то допытаюсь, кто из рук ее выпустил. Нет, мошенники! Нет, воры! Век
не прощу,
не прощу этой насмешки.
Г-жа Простакова. Пронозила!.. Нет, братец, ты должен образ выменить господина офицера; а кабы
не он, то б ты от меня
не заслонился. За сына вступлюсь.
Не спущу отцу родному. (Стародуму.) Это, сударь, ничего и
не смешно.
Не прогневайся. У меня материно сердце. Слыхано ли, чтоб сука щенят
своих выдавала? Изволил пожаловать неведомо к кому, неведомо кто.
Скотинин. Эка притча! Я другому
не помеха. Всякий женись на
своей невесте. Я чужу
не трону, и мою чужой
не тронь же. (Софье.) Ты
не бось, душенька. Тебя у меня никто
не перебьет.
Тем
не менее вопрос «охранительных людей» все-таки
не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие», то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить
свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего
не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
Тогда выступили вперед пушкари и стали донимать стрельцов насмешками за то, что
не сумели
свою бабу от бригадировых шелепов отстоять.
Прыщ был уже
не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею
своею фигурой так, казалось, и говорил:
не смотрите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
Затем нелишнее, кажется, будет еще сказать, что, пленяя нетвердый женский пол, градоначальник должен искать уединения и отнюдь
не отдавать сих действий
своих в жертву гласности или устности.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена в нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки
не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошел по стопам
своего знаменитого предшественника.
Но бумага
не приходила, а бригадир плел да плел
свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что
не было дома, который
не считал бы одного или двух злоумышленников.
Грустилов в первую половину
своего градоначальствования
не только
не препятствовал, но даже покровительствовал либерализму, потому что смешивал его с вольным обращением, к которому от природы имел непреодолимую склонность.
В то время существовало мнение, что градоначальник есть хозяин города, обыватели же суть как бы его гости. Разница между"хозяином"в общепринятом значении этого слова и"хозяином города"полагалась лишь в том, что последний имел право сечь
своих гостей, что относительно хозяина обыкновенного приличиями
не допускалось. Грустилов вспомнил об этом праве и задумался еще слаще.
Очень может быть, что так бы и кончилось это дело измором, если б бригадир
своим административным неискусством сам
не взволновал общественного мнения.
Новый градоначальник заперся в
своем кабинете,
не ел,
не пил и все что-то скреб пером.
В 1790 году повезли глуповцы на главные рынки
свои продукты, и никто у них ничего
не купил: всем стало жаль клопов.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на
свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине
не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а
не то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому
свои мысли вольными полагают, что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.
«
Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав миру их славные дела и предобрый тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и ветвями
своими всю землю покрыло».
Не находя пищи за пределами укрепления и раздраженные запахом человеческого мяса, клопы устремились внутрь искать удовлетворения
своей кровожадности.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что город обезлюдел. «Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между тем все
не прекращал
своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили на бригадиров двор.
Он
не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже
своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего
не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которому они текут вниз, а
не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.
Целых шесть лет сряду город
не горел,
не голодал,
не испытывал ни повальных болезней, ни скотских падежей, и граждане
не без основания приписывали такое неслыханное в летописях благоденствие простоте
своего начальника, бригадира Петра Петровича Фердыщенка.
Всякий дом есть
не что иное, как поселенная единица, имеющая
своего командира и
своего шпиона (на шпионе он особенно настаивал) и принадлежащая к десятку, носящему название взвода.
Изложив таким манером нечто в
свое извинение,
не могу
не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
Уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они рассудили, что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и в вознаграждение за
свою разумность получает
свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в вознаграждение
не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали ждать,
не сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.
Он еще
не сделал никаких распоряжений,
не высказал никаких мыслей, никому
не сообщил
своих планов, а все уже понимали, что пришел конец.
Тем
не менее когда Угрюм-Бурчеев изложил
свой бред перед начальством, то последнее
не только
не встревожилось им, но с удивлением, доходившим почти до благоговения, взглянуло на темного прохвоста, задумавшего уловить вселенную.
Достаточно ли было определить их, сказав: «Всякий в дому
своем благополучно да почивает»?
не будет ли это чересчур уж кратко?
— Вполне ли они известны? — с тонкою улыбкой вмешался Сергей Иванович. — Теперь признано, что настоящее образование может быть только чисто классическое; но мы видим ожесточенные споры той и другой стороны, и нельзя отрицать, чтоб и противный лагерь
не имел сильных доводов в
свою пользу.
Алексей Александрович ничего
не хотел думать о поведении и чувствах
своей жены, и действительно он об этом ничего
не думал.
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и
не принадлежавший к университету, несколько раз уже в
свою бытность в Москве слышал и говорил об этом деле и имел
свое составленное на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.
Свияжский переносил
свою неудачу весело. Это даже
не была неудача для него, как он и сам сказал, с бокалом обращаясь к Неведовскому: лучше нельзя было найти представителя того нового направления, которому должно последовать дворянство. И потому всё честное, как он сказал, стояло на стороне нынешнего успеха и торжествовало его.
Княгиня Бетси,
не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только что успела она войти в
свою уборную, обсыпать
свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в большой гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
«Нет, уж спорить и легкомысленно высказывать
свои мысли ни за что
не буду», подумал он.